Наверное, все дело в том, что Грин никогда не думал, что проживет так долго.
Кадое утро, открыв глаза, он подолгу смотрел в потолок, все еще невольно удивляясь.
Война закончилась. Разве могло так случиться, чтобы война закончилась, а он - остался жив? Чтобы наивный парнишка, вздумавший через боль и через кровь попытаться сделать мир лучше, не заплатил за это своей жизнью?
И тем не менее, раз за разом наступал новый день, неизменно встречая Грина своей бессмысленной жизнерадостностью. Его товарищи все-таки смогли построить новый мир - мир, в котором Грин пока не мог найти себе места. Мир, в котором и "Грина", юного террориста, больше не было. Был Григорий Гринберг, прилежный ученик Академии, не самый успевающий, но, определенно, один из самых прилежных. Был молодой многообещающий телекинетик с высоким пси-индексом - неожиданно высоким для того, чьи способности проявились в столь позднем возрасте. Был одинокий юноша - сирота, чьи друзья и боевые товарищи либо погибли за правое дело, либо оказались в заключении в местах слишком отдаленных, чтобы можно было поддерживать с ними связь.
А Грина - больше не было.
Впрочем, парень не торопился отзываться на новое - то есть возвращенное - имя. До тех пор, конечно, пока оное не звучало из уст некоей личности, которой Грин был готов простить что угодно, даже столь неприятную привычку обращаться к ученикам исключительно по именам, а не по прозвищам. Слишком уж многим он был этой личности обязан, так что готов был стерпеть куда больше, чем эдакое минорное неудобство в общении.
Пожалуй, мысли об этой личности в последнее время и были для Грина основной движущей силой. Вот и сейчас, дойдя в своих размышлениях до этого момента, парень как раз собрался с силами для того, чтобы все-таки вступить в новый день. Поднявшись с пола (кровать, которую он считал излишеством, парню заменяло расстеленное на полу одеяло), Грин несколько бесцеремонно растолкал своего соседа по комнате и, не дожидаясь, пока тот окончательно проcнется, выскользнул за дверь. А дальше - все как обычно. Вместо завтрака - час тренировок, которые по сравнению с прежними даже не кажутся изнурительными, после - ледяной душ. А потом у него оставалось аккурат столько времени, чтобы наспех переодевшись, добежать до стоянки и встретить въезжающий на территорию академии потрепанный серый "форд". По вечно хмурому виду псионика было крайне сложно предположить, что он может быть кому-то рад, но этот утренний ритуал был для Грина очень важен.
Он должен был быть первым из учеников, кто пожелает Льюису доброго дня.
Несмотря на свое прозвище, Грин ощущал себя не зеленым, а серым. Зеленый - цвет жизни, цвет, в который были окрашены многие слова и вещи, но не сам псионик. От парня тянуло серостью - но не скучной и вязкой серостью безыдейности, а металлическим отблеском стали. Сам же парень чувствовал себя острым наконечником стрелы. Раньше эта стрела была нацелена на простую и понятную мишень, теперь же временно сбилась с пути - но Грин старательно поддерживал в себе стальной блеск, не давая пробиваться наружу чему-то забытому, яркому, нежному. И все-таки каждое утро, встречаясь с Льюисом, он чувствовал, как наружу просачивается, отражаясь во взгляде, робкая лазурь, выступая на поверхности стального панциря тонкими разводами.
Льюис, как и все вокруг, тоже был окрашен в свои цвета. Грину казалось, что когда-то мужчина был трогательного, рыжевато-персикового оттенка, но с годами цвет стал гуще и строже, оставаясь, тем не менее, глубоким и теплым. А еще - парень хорошо это знал - учитель мог сверкнуть сталью не хуже любого солдата, в момент поменяв свой цвет на колкий и жгуче острый. Наверное, именно поэтому Грин однажды безропотно и без сомнений пошел за ним, без сожалений оставив за спиной старую жизнь, а вместе с ней и все, во что верил до того. Льюис Демрон был создан для того, чтобы вести за собой таких как Грин, направляя стрелу на единственно правильную цель.
Вот только в последнее время стальной блеск учителя все чаще пробивался из глубины острыми иглами, разрывая тонкую оболочку и выпуская на свободу мертвенно-белесое, полупрозрачное. От растекающихся мутных разводов строгие терракотовые тона тускнели, выцветая и бледнея. Грин не знал, что можно с этим поделать - да и можно ли сделать хоть что-то, - так что ему оставалось только молча смотреть, улавливая для этого каждый свободный момент.
Вот и сейчас он сидел, прислонившись спиной к стене, у входа в кабинет и терпеливо ждал, пока закончится разговор. Раньше парень после звонка всегда оставался на месте, молча выжидая, пока все остальные ученики покинут аудиторию, пока Льюис соберет свои бумаги и приведет в порядок рабочее место, чтобы можно было проводить его до учительской или, если урок был последним, до машины. Теперь же девчонки взяли за моду задерживаться после урока, чтобы пооткровенничать с преподавателем, и выгоняли Грина в коридор, чтобы тот не подслушивал их секретики. Самому псионику, впрочем, было все равно, где ждать - по части комфорта он был не то что непривередлив, а более чем аскетичен. Глухо раздражало его только то, что эти девичьи разговоры отнимали у Грина драгоценные минуты общения с учителем наедине - эти мысли заставляли серебристую сталь вспыхивать багровыми проблесками неприязни.
А быть может, псионика раздражало не столько это, сколько осознание, что остальные имеют на общение с Демроном не меньше прав.
Кадое утро, открыв глаза, он подолгу смотрел в потолок, все еще невольно удивляясь.
Война закончилась. Разве могло так случиться, чтобы война закончилась, а он - остался жив? Чтобы наивный парнишка, вздумавший через боль и через кровь попытаться сделать мир лучше, не заплатил за это своей жизнью?
И тем не менее, раз за разом наступал новый день, неизменно встречая Грина своей бессмысленной жизнерадостностью. Его товарищи все-таки смогли построить новый мир - мир, в котором Грин пока не мог найти себе места. Мир, в котором и "Грина", юного террориста, больше не было. Был Григорий Гринберг, прилежный ученик Академии, не самый успевающий, но, определенно, один из самых прилежных. Был молодой многообещающий телекинетик с высоким пси-индексом - неожиданно высоким для того, чьи способности проявились в столь позднем возрасте. Был одинокий юноша - сирота, чьи друзья и боевые товарищи либо погибли за правое дело, либо оказались в заключении в местах слишком отдаленных, чтобы можно было поддерживать с ними связь.
А Грина - больше не было.
Впрочем, парень не торопился отзываться на новое - то есть возвращенное - имя. До тех пор, конечно, пока оное не звучало из уст некоей личности, которой Грин был готов простить что угодно, даже столь неприятную привычку обращаться к ученикам исключительно по именам, а не по прозвищам. Слишком уж многим он был этой личности обязан, так что готов был стерпеть куда больше, чем эдакое минорное неудобство в общении.
Пожалуй, мысли об этой личности в последнее время и были для Грина основной движущей силой. Вот и сейчас, дойдя в своих размышлениях до этого момента, парень как раз собрался с силами для того, чтобы все-таки вступить в новый день. Поднявшись с пола (кровать, которую он считал излишеством, парню заменяло расстеленное на полу одеяло), Грин несколько бесцеремонно растолкал своего соседа по комнате и, не дожидаясь, пока тот окончательно проcнется, выскользнул за дверь. А дальше - все как обычно. Вместо завтрака - час тренировок, которые по сравнению с прежними даже не кажутся изнурительными, после - ледяной душ. А потом у него оставалось аккурат столько времени, чтобы наспех переодевшись, добежать до стоянки и встретить въезжающий на территорию академии потрепанный серый "форд". По вечно хмурому виду псионика было крайне сложно предположить, что он может быть кому-то рад, но этот утренний ритуал был для Грина очень важен.
Он должен был быть первым из учеников, кто пожелает Льюису доброго дня.
Несмотря на свое прозвище, Грин ощущал себя не зеленым, а серым. Зеленый - цвет жизни, цвет, в который были окрашены многие слова и вещи, но не сам псионик. От парня тянуло серостью - но не скучной и вязкой серостью безыдейности, а металлическим отблеском стали. Сам же парень чувствовал себя острым наконечником стрелы. Раньше эта стрела была нацелена на простую и понятную мишень, теперь же временно сбилась с пути - но Грин старательно поддерживал в себе стальной блеск, не давая пробиваться наружу чему-то забытому, яркому, нежному. И все-таки каждое утро, встречаясь с Льюисом, он чувствовал, как наружу просачивается, отражаясь во взгляде, робкая лазурь, выступая на поверхности стального панциря тонкими разводами.
Льюис, как и все вокруг, тоже был окрашен в свои цвета. Грину казалось, что когда-то мужчина был трогательного, рыжевато-персикового оттенка, но с годами цвет стал гуще и строже, оставаясь, тем не менее, глубоким и теплым. А еще - парень хорошо это знал - учитель мог сверкнуть сталью не хуже любого солдата, в момент поменяв свой цвет на колкий и жгуче острый. Наверное, именно поэтому Грин однажды безропотно и без сомнений пошел за ним, без сожалений оставив за спиной старую жизнь, а вместе с ней и все, во что верил до того. Льюис Демрон был создан для того, чтобы вести за собой таких как Грин, направляя стрелу на единственно правильную цель.
Вот только в последнее время стальной блеск учителя все чаще пробивался из глубины острыми иглами, разрывая тонкую оболочку и выпуская на свободу мертвенно-белесое, полупрозрачное. От растекающихся мутных разводов строгие терракотовые тона тускнели, выцветая и бледнея. Грин не знал, что можно с этим поделать - да и можно ли сделать хоть что-то, - так что ему оставалось только молча смотреть, улавливая для этого каждый свободный момент.
Вот и сейчас он сидел, прислонившись спиной к стене, у входа в кабинет и терпеливо ждал, пока закончится разговор. Раньше парень после звонка всегда оставался на месте, молча выжидая, пока все остальные ученики покинут аудиторию, пока Льюис соберет свои бумаги и приведет в порядок рабочее место, чтобы можно было проводить его до учительской или, если урок был последним, до машины. Теперь же девчонки взяли за моду задерживаться после урока, чтобы пооткровенничать с преподавателем, и выгоняли Грина в коридор, чтобы тот не подслушивал их секретики. Самому псионику, впрочем, было все равно, где ждать - по части комфорта он был не то что непривередлив, а более чем аскетичен. Глухо раздражало его только то, что эти девичьи разговоры отнимали у Грина драгоценные минуты общения с учителем наедине - эти мысли заставляли серебристую сталь вспыхивать багровыми проблесками неприязни.
А быть может, псионика раздражало не столько это, сколько осознание, что остальные имеют на общение с Демроном не меньше прав.